Если не считать не повлекшей за собой серьезных последствий драки, которая возникла меж солдатами — по трое с каждой стороны — на пути в вальядолид, сколько-нибудь значимых происшествий не случилось. В качестве жеста доброй воли и свидетельства своих мирных намерений португальский капитан уступил австрийцу право назначить порядок следования колонны, то есть отдал на его благоусмотрение возможность определять, кому за кем и перед кем идти, австриец же высказался с предельной простотой и ясностью: Мы — в голове, а прочие — как кому хочется или, раз уж у вас есть опыт, следуйте тем же порядком, каким шли из Лиссабона. Имелось два превосходных и сокрушительных довода в пользу именно такого построения, ибо австрийцы шли, в сущности говоря, по своей земле, а кроме того, пусть это и не было произнесено вслух, сыграло немаловажную роль то обстоятельство, что, если небо будет безоблачным, вот как, например, сейчас, царь-светило, покуда не достигнет зенита, ну, то есть по утрам, будет ударять своими лучами прямо в первую шеренгу, что с удивительным благоприятствованием скажется на блеске кирас. Что же касается повторения порядка следования, мы-то с вами знаем, что это дело невозможное, хотя бы уж потому, что тридцать работяг движутся по пути на Лиссабон с тем, чтобы в будущем, пусть покуда еще и отдаленном, пройти через неприступный и неизменно верный короне город порто. Да и бог с ними. И если остается в силе правило, что скорость каравана определяется скоростью самого тихоходного из его членов, то волы побредут вослед за конными латниками, а у тех появится, значит, возможность, как только захочется, переводить своих коней в галоп, чтобы любопытный народ, который выходит на обочины поглазеть на процессию, не спутал олью с паэльей, и сии испанские кушанья употреблены — не в пищу, но в потоке нашего повествования — не красного словца для, но того ради, чтобы показать, что мы шагаем уже по кастилии и что нам, значит, не вовсе невнятен смысл понятия местный колорит. Ну или, иначе говоря, одно дело — кавалерийские кони, несущие на спине позлащенных солнцем латников, коих с полным правом будем отныне именовать кирасирами, и другое, совершенно то есть другое, — две упряжки тощих волов, что тянут воз с поильным чаном и сколькими-то мешками фуража для слона, который вдет следом с погонщиком на загривке. А вот за слоном подвигается подразделение португальской кавалерии, до сей поры не прекратившей пыжиться от гордости за свою отвагу, проявленную вчера вечером, когда собственными телами перекрыли вход в замок. И сколько бы лет ни прошло, ни один солдат не позабудет ту минуту, когда, посетив слона, австрияк приказал своему сержанту разбить бивак здесь же, на площади: Всего ведь на одну ночь, добавил он, словно бы оправдываясь, под сенью нескольких дубов, которые в силу своего почтенного возраста видели хоть и немало, но все же в первый раз наблюдали солдат, расположившихся под открытым небом, когда рядом — замок, а там места хватит для трех пехотных дивизий, причем каждая будет со своим оркестром. Полнейшая победа над злонамеренными и ни с чем не сообразными притязаниями австрийцев была еще и чрезвычайно редкой в подобных обстоятельствах победой здравого смысла, поскольку в оны дни под стенами кастело-родриго крови проливалось, конечно, немало, но все же любая война между португалией и австрией была бы не только абсурдна, но и неосуществима, разве что обе державы арендовали бы у франции, скажем, кусок территории, чтоб было где развернуть свои войска да провести сражения. Ну, короче говоря, все хорошо, что хорошо кончается.

Субхро же не уверен, что обретет какие бы то ни было выгоды от этой успокоительной поговорки. Зеваки, наблюдавшие за тем, как на трехметровой высоте проплывает он в своем новешеньком ярком наряде, в котором, как говорится, в самый раз к крестной на именины ходить, если бы, конечно, была у нашего погонщика крестная, — наряде, говорю, надетом отнюдь не из тщеславия, но в честь новой страны пребывания, уверены, что видят перед собой существо, одаренное способностями сверхъестественными, меж тем как одна мысль о ближайшем будущем приводит бедного индуса в трепет. Он думает, что пока не добрались до вальядолида, есть у него работа, за которую кто-то заплатит, и за саму работу, и за потраченное на нее время, и кажется — экая, право, безделица, сиди себе на закорках у слона, но так может рассуждать лишь тот, кто никогда не пробовал заставить его, например, повернуть направо, когда он желает идти налево. А вот что там будет впереди — теряется в тумане. Субхро, конечно, с первого дня размышляя о том, что его предназначение — сопровождать слона в вену, исходил из того, что как бы по умолчанию понятно, что если есть у слона погонщик, то куда один, туда и другой. Но ведь ему-то самому никогда, так вот, глаза в глаза, не было сказано об этом. Насчет вальядолида — да, было, но не более того. И потому совершенно естественно, что воображение субхро представило ему наихудшую из всех возможных ситуаций, а именно — добирается он до вальядолида и обнаруживает там другого погонщика, а тот только и ждет слова, чтобы начать странствие в вену, а по прибытии туда — зажить припеваючи при дворе эрцгерцога максимилиана. И не в пример многим и многим из нас, привыкшим ставить низкий материальный интерес превыше нетленных и истинных духовных ценностей, не от мыслей о еде и питье и мягкой постели полнилась грудь субхро вздохами, но от внезапного размышления, каковое, будучи размышлением, внезапным, стало быть, быть в строгом смысле не могло, о том, что он любит это животное и разлучаться с ним не хочет. Оно, конечно, но если в вальядолиде ждет другое лицо, готовясь принять на себя попечение о соломоне, сердечные склонности субхро в расчет никто принимать не будет и на бесстрастных весах эрцгерцога максимилиана не потянут они ничего. И вот тогда погонщик субхро, покачиваясь в такт слоновьего хода, произнес вслух, благо там, наверху, никому было не слышно это: Мне надо с тобой очень серьезно поговорить, соломон, и слава богу, что не слышно, потому что иначе решили бы люди, что он спятил и что, значит, безопасность каравана под угрозой. С этой минуты мечты субхро приняли иное направление. И подобно тому, как это бывает при отвергнутой любви, которой все мы неведомо почему решаемся противоречить, субхро с соломоном бежали через горы и долы, луга и поля, огибали озера, пересекали реки и леса, уходя от погони латников, а тем ничем особенно не мог помочь стремительный аллюр их гнедых скакунов, ибо слон, если захочет, тоже способен удариться в легкий галоп. И в эту ночь субхро, который и так не ночевал вдалеке от соломона, подошел к нему совсем близко и, стараясь не разбудить, начал шептать ему на ухо. В самое то есть ухо вкладывать слова, звучавшие как неразборчивое бормотание, может быть, на хинди, а может, на бенгали или еще на каком языке, ведомом только этим двоим, родившемся и возросшем в годы одиночества, которое и вправду было одиночеством, даже если врывались в него гомон ли придворных дворянчиков, или рев лиссабонского простонародья, или — еще раньше, когда так долго плыли они на корабле до Португалии, — насмешки матросов. По причине полного незнания языков мы не можем определить, что же говорил субхро на ухо соломону, но, догадываясь о тех беспокойных ожиданиях, которые томили погонщика, способны все же догадаться, о чем шла речь. Субхро просто-напросто просил у соломона помощи и заодно давал ему кое-какие практические советы насчет того, как себя вести и как, например, дать понять наиболее выразительными средствами, имеющимися в распоряжении всякого уважающего себя слона, включая и самые радикальные, свое недовольство насильственной разлукой с погонщиком, если, конечно, дойдет дело до этого. Скептически настроенный читатель возразит нам, пожалуй, что не следует ждать многого от разговоров такого рода, ибо слон не только не дает никакого ответа на увещевания субхро, но и продолжает безмятежно спать. Но говорить так — значит, ничего не понимать в слонах. Стоит им немного пошептать на ухо что-нибудь на хинди или бенгали, особенно во сне, как они моментально превращаются в тех джиннов, которые, не успев выбраться из бутылки, спрашивают: Что угодно моему повелителю. Так или иначе, мы в состоянии предвидеть, что ничего такого рокового в вальядолиде не случится. Уже на следующую ночь движимый раскаяньем субхро попросил соломона забыть все, о чем просил его накануне, сказал, что вел себя хуже самого скверного себялюбца, заявил, что совершенно не такими способами решается дело: Если произойдет то, чего я опасаюсь, мне и никому иному надлежит взять на себя ответственность и попытаться убедить эрцгерцога не разлучать нас, но в любом случае ты ничего не должен предпринимать, слышишь, ровно ничего. Все тот же недоверчивый читатель, случись он здесь, принужден будет отставить свой скептицизм и признать: Красивый поступок, а этот погонщик субхро — в самом деле хороший человек, и нет сомнения, что наилучшие уроки преподают нам люди простые. Сам погонщик с успокоенной душой вернулся на свою охапку соломы и через несколько минут уже спал. Когда же поутру проснулся и вспомнил о принятом им решении, не удержался от вопроса, заданного себе самому: А зачем бы эрцгерцогу другой погонщик, если один уже имеется. И продолжал развивать свои резоны: Австрийский капитан — свидетель и поручитель, он видел нас в замке и не мог не заметить, что едва ли бывает на свете более прочная связь между животным и человеком, да, конечно, он слабо разбирается в слонах, зато наверняка — знаток лошадей, а это уже очень немало. Что слон соломон по натуре — существо добродушное, всем на свете известно, но сильно сомневаюсь, что при другом погонщике сделал бы он то, что сделал в час прощания с вольнонаемными работягами. И хотелось бы, чтобы ясно было с самого начала и недоразумений не возникало — это был его душевный порыв, я его этому не учил и сам думал, что вот он придет и, самое большее, хоботом помашет, ну, может быть, коротенько протрубит, ступит шаг-два, как в танце, — и все на том, прощайте, до свиданьица, но лишь тот, кто знает его так, как знаю я, начал понимать, что в огромной его башке заваривается нечто такое, что ошеломит нас всех. Воображаю, сколько уже и сколько еще будет понаписано о слонах, однако сомневаюсь, что хотя бы один из авторов самолично видел нечто подобное тому или хотя бы слышал о чем-то, способном сравниться с тем слоновьим чудом, которое я своими глазами и своим глазам не веря наблюдал в кастело-родриго.

В колонне латников мнения разделяются. Одни — те, кто помоложе, побойчей и у кого кровь еще играет, считают, что капитан просто обязан был во что бы то ни стало держаться той стратегической линии, с которой отряд и вошел в кастело-родриго, то есть требовать немедленной и безоговорочной выдачи слона соломона, даже если бы пришлось для этого прибегнуть к силе оружия. Да все, что угодно, только бы внезапно не дрогнуть и не замяться перед чередой провокаций, устроенных португальским капитаном, который хоть и лез весьма неосторожно на рожон, не мог, произведя несложные математические подсчеты, не понимать, чем кончится столкновение. Они полагали, что довольно было бы одного эффектного движения — ну, например, по команде к бою обнажить одновременно сорок шпаг, — чтобы дымом рассеялась наружная непреклонность тщедушных португальцев и настежь распахнулись ворота замка перед победоносными австрияками. Товарищи же их, тоже недоумевавшие по поводу необъяснимой уступчивости своего начальника, считали, что главная ошибка была допущена уже в тот миг, как он прибыл к замку и без дальних слов сказал: А ну, подавайте сюда слона, времени нет с вами чикаться. Всякий австриец, рожденный и воспитанный в центральной европе, знает, что в подобных случаях надо уметь завести учтивый разговор, любезно справиться о здоровье семейства, отпустить лестное замечание о том, какой бодрый и сытый вид у португальских лошадей, как величественно и внушительно выглядят стены и башни замка, а уж потом, да, потом, словно бы спохватившись, что вот ведь еще такой вопрос не обсудили, сказать: Да, кстати, а слон-то где. Третьи — те, что повнимательней были к суровой житейской действительности, говорили, что если бы события шли так, как хотелось их однополчанам, шли бы — ну, не события же, само собой разумеется, — они сейчас по дороге со слоном, кормить же его было бы нечем, ибо нет ни малейшего резона предполагать, что португальцы отпустили бы с ним воз с фуражом и поильным чаном и ждали бы невесть сколько времени, пока вернется. Объяснение тут одно, заметил некий капрал, который, по лицу судя, чему-то когда-то учился, у нашего капитана не было приказа эрцгерцога или кого бы то ни было требовать немедленной передачи слона, и уже по пути в замок или непосредственно перед воротами осенило его: Если сумею обштопать португальцев в этой партии, вся слава достанется моим людям и мне. Однако тут возникает совершенно законный вопрос — да как же можно приписывать капитану австрийских кирасир такие мысли и проявлять такую ужасающую неискренность, ведь даже малым детям понятно, что дружелюбное упоминание солдат есть всего лишь тактическая уловка, призванная замаскировать собственное непомерное тщеславие. Жаль. Мы все больше и больше делаемся суммой не качеств своих, но пороков.


Город вальядолид решил устроить грандиозное празднество по случаю прибытия долгожданного зверя отряда хоботных и даже свесил, как для шествия на святой неделе, с балконов полотнища и заставил виться под совсем уже осенним ветром сколько-то флагов и знамен, не совсем еще утерявших природный цвет. Целые семейства горожан, переодевшись в чистое, насколько позволяла это сомнительная гигиена тех трудных эпох, текли по улицам, а вот их- то как раз язык бы не повернулся назвать чистыми, движимые — мы про горожан, если кто не понял, — двумя главнейшими мыслями: во-первых, узнать, где находится слон, и, во-вторых, что произойдет потом. Те, кого в грядущие века назовут кайфоломами, утверждали, что все это — не более чем слухи, что слон, может, и прибудет, но пока совершенно неизвестно, когда это случится. Иные уверяли, будто бедное животное так устало с дороги, что со вчерашнего дня вкушает отдых, тысячекратно заслуженный долгими и трудными переходами — сперва из лиссабона в фигейра-де-кастело-родриго, потом — от португальской границы в этот город, имеющий честь уже два года служить местопребыванием августейших правителей испании — его высочества эрцгерцога максимилиана и марии, супруги его, дочери императора карла пятого. Говорится это здесь для того, чтобы показать, сколь важен был мир всех этих персонажей, принадлежащих к царствующим фамилиям, живших во времена слона соломона и так ли, иначе ли прямо осведомленных не просто о его существовании, но и о тех эпических, хоть и мирных деяниях, кои свершил он. И вот сейчас, в этот самый миг, восхищенные эрцгерцог с супругой в окружении приближенных, виднейших представителей аристократии и клира, а равно и при участии нескольких художников — слова в том числе, — призванных обессмертить на бумаге ли, на холсте, на медной ли доске импозантную наружность животного, наблюдают за его омовением. Руководит этой процедурой, где щедро льется вода и гуляет щетка с длинным жестким ворсом, alter ego нашего соломона — индус по имени субхро. А тот, хоть и был счастлив без меры, поскольку за двадцать четыре часа, протекшие со времени их прихода, не заметил и следа другого погонщика, был все же официально уведомлен церемониймейстером, что слону соломону с сей минуты надлежит зваться сулейманом. И глубоко огорчен сменой имени, однако рассудил, что не врет поговорка о том, что кольца пропадут, пальцы-то останутся. А наружность сулеймана, как вынуждены мы скрепя сердце называть его отныне, и так чрезвычайно облагородившаяся после купанья, засияла в полном и, рискнем даже сказать, ослепительном блеске после того, как несколько слуг не без труда набросили на него огромную попону, над которой двадцать вышивальщиц трудились без передышки несколько недель, создав в итоге нечто такое, равное чему по изобилию камней, не в полной мере самоцветных, но сверкавших не хуже оных, по богатству бархата, шитому золотой нитью, едва ли встретишь в мире. Скажите, пожалуйста, какие роскошества, злобно фыркнул про себя архиепископ, сидевший невдалеке от эрцгерцога, лучше бы употребили все, что потрачено было на это животное, на новую и богатую мантию, ибо нам не пристало выходить каждый раз все в одной и той же, словно бы мы не в вальядолиде, а в убогой деревушке, каких так много по ту сторону границы. Жест эрцгерцога пресек эти крамольные думы. Не надо было и слов, движение августейшей руки, поднявшейся, указавшей и опустившейся, яснее ясного говорило о том, что регент желает говорить с погонщиком. И в сопровождении самого нижнего придворного чина субхро приблизился, причем ему казалось, что он видит повторяющийся сон о том, как в нечистом загоне беленя подводили его к человеку с длинной бородой, оказавшемуся португальским королем жоаном третьим. А тот, кто подозвал его сейчас, бороды не носит, лицо имеет гладко выбритое, да и вообще, без лести сказать, мужчина исключительно видный и статный. Рядом с ним сидит эрцгерцогиня мария, писаная раскрасавица собой, чья красота, впрочем, будет недолговечна, ибо супруга максимилиана родит от него ни много ни мало шестнадцать душ детей, десять — мужеского пола и шесть — женского. Вопиющее варварство. Субхро останавливается перед венценосцем и ожидает от него вопросов. И первым, как более чем нетрудно предвидеть, задан был: Как тебя зовут. Субхро, о господин мой, таково мое имя. А оно означает что-нибудь это твое имя. Оно значит белый, о господин мой. На каком же это языке. На бенгали, одном из наших индийских языков. Эрцгерцог, помолчав несколько, вопросил потом вновь: Так ты из индий. Точно так, я прибыл в Португалию два года назад вместе со слоном. И что же, нравится тебе твое имя. Не я его себе выбирал, ношу, какое дали. А если бы мог, выбрал бы другое. Не знаю, о господин мой, никогда не задумывался над этим. А что бы ты сказал, прикажи я тебе сменить имя. У вашего высочества наверняка были бы для этого причины. А как же. Субхро ничего не ответил, отлично зная, что к венценосцам с вопросами не обращаются и оттого, должно быть, так трудно получить их подданным ответ на свои сомнения и недоумения. Но вот эрцгерцог максимилиан все же разверз уста и сказал так: Нынешнее твое имя трудно выговорить. Мне случалось уже слышать о том, господин мой. И я уверен, что в вене, например, никто не поймет, о чем речь. Моя беда, господин мой. Но это беда поправимая, отныне будешь ты зваться фриц. Фриц, с мукой в голосе переспросил субхро. Ну да, это имя легко запомнить, да и потом у нас там и так фрицев — великое множество, а ты станешь еще одним, но притом — единственным со слоном. И все же, будь на то воля вашего высочества, я бы предпочел сохранить прежнее свое имя. Я так решил и предупреждаю, что рассержусь, если станешь докучать мне просьбами, так что помни — имя твое фриц и никак больше. Слушаюсь. Тогда эрцгерцог, приподнявшись со своего пышно изукрашенного трона, громко и звучно произнес: Внимание, этот человек только что принял имя фриц, которое я дал ему, и это обстоятельство вкупе с той высокой ответственностью ходить за слоном сулейманом, которой он облечен, побудили меня приказать вам всем, чтобы относились к нему с почтением и уважением, ибо в противном случае ослушники познают на себе всю тяжесть моего гнева. Это сообщение принято было без отрады, и в кратчайшем ропоте, последовавшем за ним, слышались разом и благодушная насмешка, и годами воспитанная привычка к повиновению, и досада, и оскорбленное самолюбие — нет, ну вы подумайте, проявлять почтительность к погонщику, где видано подобное, к человеку, от которого несет звериным смрадом, вся надежда, что эрцгерцогу скоро надоест его прихоть. Ради нашей неизбывной любви к истине следует сказать, что и другой ропот, в котором не чувствовалось ни враждебности, ни недовольства, а одно лишь чистое восхищение, очень скоро прошелестел в зале дворца, как только слон хоботом и одним из своих бивней поднял погонщика и посадил его себе на загривок, просторный, как гумно. А погонщик сказал: Были мы соломоном и субхро, стали сулейманом и фрицем. Он не обращался ни к кому в частности, а говорил словно бы самому себе, зная, что эти имена ничего не означают, даже если пришла им пора заменить собой иные, те, которые значили так много. Но я рожден быть субхро, а не фрицем, думал он меж тем. И направил сулеймана в отведенный ему покой — во двор, который, хоть и был внутренним, имел удобный выход наружу, — где и оставил слона с кормом и поильным чаном, не говоря уж про двоих помощников, взятых еще в Лиссабоне. Субхро или фрицу — трудно нам будет, пока не привыкнем, — надо потолковать с капитаном, с нашим, разумеется, поскольку капитан австрийских кирасир больше не появляется, горюя, надо полагать, от того, сколь жалкую фигуру являл он собой у ворот кастело-родриго. Час расставания еще не настал, лузитане тронутся в обратный путь лишь завтра, и погонщик хочет всего лишь поговорить со взводным о жизни, ожидающей его впереди, сообщить о перемене имени своего и соломонова. И пожелать капитану и солдатам его благополучного возвращения в отечество, ну, и да, конечно, что уж тут, попрощаться навсегда. Кавалеристы разбили бивак на небольшом удалении от городских стен, в лесистой, так сказать, местности, в виду протекающего рядом прозрачного ручья, где многие из них уже успели искупаться. Взводный вышел навстречу погонщику и, увидев невеселое лицо, спросил: Что-нибудь стряслось. Нам дали новые имена, я теперь фриц, а соломон отныне зовется сулейманом. И кто ж это так отличился. Тот, кто имеет на это право, эрцгерцог, конечно. А зачем. А кто ж его знает, в моем случае он счел, что на имени субхро язык сломаешь. Ну, покуда не привыкнешь, действительно. Оно так, но ведь ему-то некому сказать, что надо привыкнуть. Наступившее молчание нарушил, уж как сумел, взводный: Завтра выступаем. Знаю, отвечал погонщик, попрощаться и пришел. Увидимся ли, спросил взводный. Скорей всего, нет, вена далеко от Лиссабона. Жаль, мы ведь подружились. Друг, сеньор капитан, огромное слово, а я ведь не более чем погонщик, которому только что переменили имя. А я — капитан кавалерии, и во мне тоже много чего переменилось за время этого странствия. Оттого, смею предположить, что впервые в жизни увидали волков. Да нет, видал когда-то, много лет назад, еще дитятей, так что помню смутно. Подобный опыт в самом деле может переменить человека. Не думаю, что дело тут в волках. Ну, тогда, значит, в слоне. Это ближе к истине, хотя я, способный понять собаку или кошку, слона постичь не могу. Собаки и кошки обитают с нами рядом, и это облегчает общение, и пусть даже мы ошибаемся, однако постоянная близость решает этот вопрос, а что до них, то мы ведь не знаем, ошибаются ли они и сознают ли, что ошибаются. А слон. А слон, как я вам уже сказал однажды, совсем другое дело, ибо в каждом из них живут двое, и покуда один постигает науку, что преподают ему, другой продолжает упорно ничего не знать и не уметь. Ты-то почем знаешь. Я обнаружил, что и сам такой, часть меня учится, а часть — чем дольше живет, тем меньше знает. Я, знаешь ли, не в состоянии следить за этой игрой словами. Не я играю словами, это они мною играют. Когда же отправляется эрцгерцог. Слышал, что через три дня. Мне будет тебя не хватать. А мне — вас, сказал на это субхро или фриц. Взводный протянул ему руку, и погонщик пожал ее слегка, будто опасаясь повредить. Завтра еще повидаемся, сказал он. Завтра повидаемся, эхом откликнулся капитан. Повернулись друг к другу спинами и разошлись в разные стороны. И никто не обернулся.