Глава восьмая

— Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Пообещай, что выслушаешь меня от начала и до конца со спокойным лицом и без твоих язвительных замечаний! — умоляю я Эллиота, которого позвала, как только пришла домой, постучав в стену десять раз (это наш код для экстренных случаев).

Эллиот откидывается на спинку кресла-качалки и с задумчивым видом потирает подбородок.

— А в твоей истории будут Мега-скучнющая и Ходячий Селфи?

— Будут, но не говори о них ничего плохого, пока я не закончу. И фраза «Я же тебе говорил» тоже под запретом.

— Навсегда под запретом, или только пока ты рассказываешь, что случилось? — с ужасом на лице спрашивает Эллиот.

— Навсегда.

Эллиот вздыхает:

— Постараюсь, но мне может понадобиться кляп.

— Ну хватит!

— Ладно, ладно. Рот на замке.

Я сижу по-турецки и, уставившись в одеяло, пересказываю свою грустную историю, начиная от худшей в мире пижамной вечеринки и заканчивая убийственной фразой Олли про то, что наша встреча — это «ничего серьезного».

— Ничего серьезного? — повторяет Эллиот, когда я замолкаю. — Я же…

— Нет! Не говори этого! — кричу я, закрывая уши. — До сих пор не могу поверить, что я и правда думала, будто это свидание.

— Как же я зол на Мега-шлюпку! — взрывается Эллиот.

— Шлюпку?

Эллиот кивает.

— Шекспир придумал называть женщин легкого поведения «шлюпками».

— О. Теперь ясно…

— Какая же она дешевка, — говорит Эллиот с отвращением. — Поверить не могу, что она сорвала твой ланч с Олли. Я же тебе…

— Эллиот!

— Все, все. — Он поднимает руки в успокаивающем жесте. — Я знаю, что тебе делать. — Эллиот злорадно улыбается. — Надо Ходячему Селфи нарисовать в фотошопе прыщи и какую-нибудь мерзкую сыпь. Или огромный шнобель вместо его аристократичного носа…

Мне хочется обнять Эллиота и сказать «спасибо», но тут раздается звук, который ни с чем не перепутать: удар в гонг.

— О! — Эллиот вскакивает из кресла и в восторге хлопает в ладоши. — Семейный совет!

У нас в доме полно театрального реквизита, который мама забрала на память о пьесах. Например, большой медный гонг, который стоит в гостиной. Когда мы с Томом были детьми, то все время били в него по поводу и без. Тогда мама с папой придумали правило: звонить в гонг только для созыва «семейного совета».

Я слезаю с постели, смеясь над светящимся от предвкушения лицом Эллиота:

— Наверняка какая-нибудь нудятина: будем решать, кто хочет индейку на рождественский ужин.

— Зачем это обсуждать? Все на Рождество едят индейку.

— Да, но папа говорил, что хочет в этот раз зажарить гуся.

— Зажарить гуся это кощунство!

— Почему?

— Не знаю. Кощунство и все.

Я выхожу на лестницу, Эллиот идет следом.

— Рикао сам ти, — раздается шепот у меня над ухом.

— Что это значит?

— «Я же тебе говорил» на хорватском. Ты же не запрещала мне говорить эту фразу на хорватском, — объясняет Эллиот и взвизгивает, получив от меня локтем в живот.

— Мы будем индейку! — заявляет Эллиот, входя на кухню.

Том, мама и папа сидят за столом. Родители светятся от счастья. Том полулежит на столе, подпирая голову руками.

— Индейку?

— Да, на рождественский ужин. Мы хотим индейку, а не гуся. Собрание ведь по поводу рождественского ужина, да?

— Нет, не совсем. Хотя в какой-то мере — да. — Папа смотрит на маму и многозначительно поднимает бровь.

Она коротко кивает, потом поворачивается к Эллиоту и с грустной улыбкой говорит:

— К сожалению, Эллиот, ты не сможешь прийти на наш традиционный рождественский ужин.

— Что?! — хором выкрикиваем мы с ним.

— Нас не будет дома, — объясняет мама.

— Что? — опять вместе спрашиваем мы. На этот раз нам вторит и Том.

— Что значит «нас дома не будет»? — переспрашивает он.

— А где мы тогда будем? — Я перевожу взгляд с мамы на папу.

— В Нью-Йорке, — отвечают родители, весело улыбаясь.

— Ничего себе! — восклицает Том, но совсем не радостно.

У меня нет слов, а Эллиот того гляди заплачет.

— Мы согласились организовать ту свадьбу, — поясняет мама. — В стиле «Аббатства Даунтон», в Уолдорф-Астории.

— С ума сойти! Повезло тебе! — Эллиот округляет глаза.

Но, как ни странно, я совсем не чувствую себя везунчиком. Голова горит, а ладони покрываются испариной. Чтобы попасть в Нью-Йорк, мне придется лететь на самолете. А мне сейчас плохо становится от одной мысли, что я в машину сяду. Я никуда не хочу ехать. Я хочу остаться дома и тихо встретить Рождество в кругу семьи.

— Я останусь, — заявляет Том.

— Почему? — недоумевает папа.

— Мелани возвращается домой на следующей неделе. Так что я никуда не поеду. Мы с ней несколько месяцев не виделись.

Мелани — девушка Тома. Этот семестр она проучилась во Франции. И, судя по романтическим записям, которыми заполнена страничка Тома в Фейсбуке, он очень ждет встречи с ней.

— Ты не можешь не поехать, — огорченно говорит мама. — Мы всегда встречаем Рождество вместе.

Том мотает головой.

— Если хотите отмечать Рождество со мной — оставайтесь.

— Том, — строго произносит папа.

— Я тоже не хочу ехать, — тихо говорю я.

— Но почему?.. — Мама вопросительно смотрит на меня. Она так расстроена, что мне становится не по себе. — Рождество в Нью-Йорке. Я думала, вы и раздумывать не станете.

— Да что с вами, ребята? — изумляется Эллиот.

Я умоляюще смотрю на него. Судя по выражению лица, Эллиот догадывается, почему я не хочу ехать, и понимающе сжимает мою руку.

— И чего вы решили в Рождество работать? — спрашивает Том.

— Нам нужны деньги, — отвечает папа таким серьезным тоном, что все глаза обращаются на него.

— Этой зимой дела идут совсем плохо, — говорит мама. — А эта работа — ответ на все наши молитвы. Нам бы в Британии за десять свадеб столько не дали денег, как они платят за одну. И все наши расходы покрывают. Ты точно не хочешь ехать? — с мольбой в глазах спрашивает меня мама.

— Я не могу, я должна…

— Доделать проект по английскому, — помогает мне Эллиот. — От него зависит оценка на итоговом экзамене.

— Именно! — я незаметно подмигиваю Эллиоту. — Так что все праздники буду корпеть над ним. А вы поезжайте, мы тут сами справимся.

— Да, поезжайте. Вернетесь — вместе справим Рождество, — поддакивает Том.

— Даже не знаю. Что думаешь, Роб? — спрашивает мама отца.

— Думаю, что надо это обдумать. — Папа, кажется, расстроен не меньше остальных.

У меня на душе невыносимо тяжело. Хочется сказать маме и папе правду: я вся покрываюсь холодным потом от одной только мысли, что у меня начнется паническая атака в самолете, посреди неба. Но я не могу. Не могу волновать родителей. Если они узнают, что со мной творится, то никуда не поедут и упустят нужные нашей семье деньги. Будет лучше, если они полетят в Америку, а я останусь здесь. Но на сердце все равно неспокойно. Чем больше я боюсь панических атак, тем быстрее уменьшается мой мир.

* * *

17 декабря

Можно ли вырасти из дружбы?

Привет, друзья!

Сначала хочу сказать вам огромное СПАСИБО за добрые слова и советы по поводу моих приступов. Когда вы написали в комментариях, что это типичные панические атаки, мне стало гораздо легче! Вы — лучшие! ☺

Я помню, что обещала написать в этом посте о чем-нибудь веселом, но у меня тут кое-что произошло, и мне необходимо с вами поделиться.

Когда я была маленькой, мне купили чудесное зимнее пальто. Я его просто обожала.

Оно было ярко-красным, с блестящими черными пуговками в виде розочек.

Еще у него был меховой воротничок и меховые манжеты.

Когда я надевала это пальто, то мне казалось, что я прекрасная принцесса из далекой холодной страны. Из России или Норвегии например (в Норвегии ведь холодно, да?).

Я так обожала это пальто, что ходила в нем, даже когда начало теплеть.

А когда на улице стало совсем жарко, я отказалась убирать его в шкаф. Все лето оно провисело у меня в комнате на спинке стула, и я каждый день им любовалась.

На следующую зиму пальто стало мне немного маловато. Но я не обращала на это внимания, я просто жить без него не могла.

К третьей зиме я так подросла, что пуговицы на пальто уже не сходились.

Слова мамы о том, что мне надо купить новое пальто, разбили мне сердце. Но мало-помалу я привыкла к обновке.

У нового пальто не было ни пуговичек в виде роз, ни меховой оторочки, но зато оно было красивого сине-зеленого цвета морской волны.

Спустя какое-то время я достала старое пальто и мне показалось, что меховой воротничок смотрится совсем по-детски, что это больше не моя вещь. Тогда я разрешила маме отдать пальто в детский дом.

Мне кажется, что мы с моей лучшей школьной подругой выросли из нашей дружбы, как вырастают из старой одежды.

Ее слова меня ранят, а все ее поступки кажутся эгоистичным ребячеством.

Поначалу я винила себя. Мне казалось, что это я что-то неправильно делаю или говорю.

А потом я подумала, что иногда дружба, как и одежда, нам больше не подходит не потому, что мы плохие, а потому, что мы из нее выросли.

И я решила отбросить попытки втиснуть в свою жизнь дружбу, которая причиняет мне боль. Я не буду ее хранить, а стану общаться с теми, с кем мне комфортно.