— Меня не интересуют деньги, — лениво зевнула старуха, и он сразу уверился, что торговаться не имеет смысла. — К чему они в джунглях? Все необходимое для жизни у меня есть и так — доктор был щедр со мной. Боишься? Я готова ждать: подумай и реши. Согласие на словах — я никогда не подписываю договоров. Ты отдашь прядь своих волос и обрезок ногтя. Вздумаешь нарушить клятву… я найду тебя. Спроси Люкнера: я строго наказываю.

Молчание длилось недолго. Незнакомец полез в карман, где лежал платок. Помедлив, он достал перочинный нож, со звоном выскочило лезвие.

— Мне нечего возразить — я согласен, — улыбнулся он, лелея тайные мысли. — Каждый из нас должен получить то, что хочет. Ладно, держи задаток.

Мгновение — и на розовую ладонь старухи легла прядь волос, черных, с сильной проседью. Со второй просьбой пришлось ПОВОЗИТЬСЯ: ногти гостя были ублажены маникюром, но в итоге удалось откромсать кусочек с краешка большого пальца. Мамбо расхохоталась: спину незнакомца пронзила дрожь. В смехе ему слышался треск хвоста гремучей змеи.

— Принеси чемодан к митану, — скривила рот старуха. — И уходи отсюда — мы увидимся через ночь, в хунфоре. Поверь, неискушенным смотреть на мои действия не стоит. Тоже как-то пригласила одного: а он взял и сошел с ума.

Гость закашлялся… мамбо видит содержимое чемодана в багажнике! Что ж… надо ли поражаться? Водитель едва согласился подвезти к хунфору за тысячу баксов — целое состояние для него… еще бы. Стоит мамбо лишь появиться на дальних окраинах Гонаива, а улицы в центре уже пустеют. Люкнер сказал: ведьму здесь страшатся больше, чем когда-то доктора.

Ему повезло.

Один Бог знает, как ему повезло.

Забыв попрощаться, он вышел из хунфора на негнущихся ногах. Достал чемодан из багажника и прислонил его к стене снаружи — снова зайти в хижину не рискнул. В машину сел нормально, но, как только выехали на дорогу из белых камешков, нервы сдали. Человек в джинсах потребовал остановиться у придорожного бара: тростниковая халупа, состоящая из рефрижератора и двух колченогих столиков, — хоть негр-водитель и нервничал, тыкая пальцем в сторону костров в Гонаиве. Пиво, конечно, оказалось теплым — холодильник не работал. «Престиж»… чем хреновей страна, тем понтовей название марки. Он высосал бутылку, не чувствуя вкуса. Ладони дрожали, со лба капал пот. Еще сутки. Ему надо перекантоваться целые сутки. Запрется в номере отеля и не выйдет никуда. Отстегнув аптечку, он извлек таблетку от малярии: запил ее пивом, прикончив вторую бутылку до дна. Дрожь не прекращалась. Неужели такое возможно? Неужели ОНА ЭТО СДЕЛАЕТ? Сердце раздирала радость.

В глубине души он знал: да.

Так оно и будет.

…Проводив гостя, мамбо повела себя более чем странно. Не обращая внимания на дорожный чемодан у стены, она вышла из хунфора и вскоре вернулась обратно — крепко держа в руках черного петуха со спутанными бечевкой лапами. Отвинтив крышку от бутылки рома «Барбанкур», старуха сделала большой глоток: горло обожгло огнем. Напиток придал ей сил. Держа мел щепотью, мамбо чертила вокруг митана круг за кругом, быстрыми набросками рисуя рыб, птиц и звезды — между ними органично вплетались туловища змей, с кругляшами крохотных черепов. Подушечки черных пальцев побелели; она кашляла, вдыхая пыльцу от рассыпанной муки. Дорисовав, старуха встала у ярко-красного барабана — верх был обтянут кожей, на ней сохранились чьи-то татуировки. Выдохнула горячий воздух, выбивая дробь сильных ударов: раз за разом, они перешли в мерный рокот, не так давно звучавший у нее в голове. Мамбо раскачивалась под ритм — плавуче, как кобра под дудочку факира, не забывая прикладываться к бутылке с ромом. Змеи на потолке заново ожили, сплетаясь и роняя яд, глаза черепа в цилиндре открылись — они испустили лучи зеленоватого света.

— Саааантериаааааааааааааа, — хрипло пела старуха, вслепую отбивая дробь. Кожа барабана дрожала, упруго поддаваясь ее ладоням.

Она открыла глаза, и зрачков не было видно: только тьма, глубокая и беспросветная — словно на дне океанской впадины. Сжав жесткими пальцами трепещущего петуха, мамбо одним движением откусила ему голову — и сплюнула ее в меловой круг. Черную кожу оросили алые капельки. Ноги птицы дергались, она суматошно хлопала крыльями. Продолжая петь на одной ноте, раскачиваясь из стороны в сторону, старуха быстро ощипывала тушку, размазывая по губам теплую кровь — вкус плавил мозг, не уступая рому. Перья кружились у митана вихрем; сцедив кровь, мамбо ногтями содрала с ощипанного петуха кожу, тушка повисла на крюке в центре столба: барон принимал жертву только тогда, когда она освобождена от оболочки. Женщина упала на пол. Извиваясь и шипя, она поползла по рисункам змей, крутясь в диком танце, стирая линии черепов — старуха ощущала, как в животе разом закопошились десятки лоа. Ром… еще рома и крови… смешать их вместе… ЕЕ ТЕЛО СЖИГАЕТ УЖАСНАЯ ЖАЖДА. Насытившись, она обвила руками митан. Повисшие флаги дрогнули. Один раз. Второй. Третий. Изо рта мамбо потекла кровь. Череп в цилиндре отделился от стены и двинулся к ней… Сухощавый господин с тросточкой, зеленым сиянием из глаз, смертельно бледный — как ему и положено быть…

Ослепленная трансом мамбо не видела: у порога из предрассветной тьмы появились тени. Некоторое время они стояли перед входом, будто не решаясь войти. Наконец первая тень сделала шаг вперед — тихо и медленно качаясь.

…У нее не было головы.

Так же, как и у всех остальных.

Глава первая

Монастырь

(Ровно черезъ годъ, Псковская губернiя)

Отцу Иакинфу ужасно хотелось процитировать Старый Завет. Честное слово, он бы так и сделал — но опасался банальности. «Разверзлись хляби небесные» — это и без него уже сказали все, кому не лень. А что поделаешь — с самого вечера дождь зарядил как из ведра: хлещет, ни один зонт не спасает. Искоса поглядывая на спутницу, монах мысленно клял себя за слабость мыслей. Эх, точно бесы (прости, прости, Господи!) ее к ним в обитель на ночь глядя принесли. Ай-ай, проездом один день, хочет помолиться на могиле. Дело-то, конечно, благое (как и любая молитва), да только Святогорский монастырь — он мужской, и видеть слабый пол братии заказано уставом. Стоит сюда единой ножкой заступить красотке, и пиши пропало: начнутся в кельях разговоры всякие — а там, глядишь, дойдет до видео девок срамных, чьи картинки принес в бесовском смартфоне послушник Петенька… и клялся, подлец, Христовым именем — мол, на дороге у обители нашел! Вот и приходится — будто тать, избегая иночих глаз, под покровом ночи вести девицу к обелиску. Застанут их вместе, то-то будет Содом и Гоморра: слава Создателю, что братия десятый сон видит, да и дождь стеной, гроза… никто не прослышит, как-никак, полночь на дворе. Открыл ворота, чтобы впустить гостью, да так незапертыми их и оставил: нечего засовами греметь лишний раз, шум на всю округу. Пять минут туда, пять минут обратно, помолится, мобилкой склеп сфотографирует — и вся недолга. Сохраняя суровый вид, рослый монах украдкой посматривал на свою спутницу. Одета прилично, без всяких этих мини: черная юбка ниже колен, завернута в фиолетовый плащ, строгие роговые очки — волосы белые, как солома, убраны в пучок. Оххохооооооо… если бы не звонок старого приятеля, с коим не виделись с гимназии, Иакинф в жизни за это бы не взялся. Но отказать другу неудобно, обидится. Монах поднял зонт, охраняя гостью от барабанящих капель. Его ряса безнадежно насквозь промокла.

— Осторожнее, барышня, — сказал он. — Плиты у нас дюже скользкие-с. Намедни сам министр двора, граф Шкуро, приезжал, так конфуз вышел. Стал его сиятельство венок возлагать, да прямо с венком в лужу и навернулся.

— Спасибо, — девушка ответила с нотками хрипотцы: так, словно у нее начиналась ангина. — Со мной такого не случится, батюшка. Я не на каблуках.

О, вот что верно — то верно. Не туфли на ее ногах, а просто танки. Эдакие приспособления, вроде солдатских ботинок на платформе. Лицо землистое, как после долгой бессонницы, но с ярким румянцем — думается, не меньше полфунта коньяку вечером приняла. А уж грудь-то выпирает под плащом… тьфу ты, прости меня, Господи Вседержитель! Нет, неспроста на Афонскую гору женщин не пускают  [Сообщество из двадцати православных монастырей в Греции, имеет статус «самоуправления». Согласно законам горы Афон, доступ туда женщинам строго воспрещается, а нарушительниц ждет тюрьма (!).]. У каждой в лифчике Сатана засел.

Они остановились напротив могилы: маленькое захоронение, огорожено черными металлическими прутьями. Поверхность еле просматривается за огромным количеством цветов — посреди этой «клумбы» высится белый обелиск с круглой выемкой, внутри крест. Зашумело листьями дерево, насквозь простеганное дождем, остро сверкнула молния. Отец Иакинф включил карманный фонарик. Вопреки ожиданию монаха, девица не свалилась на колени, заломив руки… да и вообще рассматривала могилу со скучным видом. Мобилку с фотокамерой — и ту не достала.

— Это и есть родовая усыпальница? — спросила она тоном пресыщенной туристки в османском олл-инклюзиве. — Не ожидала, что так скромно…

Улыбка отца Иакинфа затерялась в мокрой бороде. Ну да, само собой. Каждый ожидает, что должен быть трапезундский гранит, финиковые пальмы, шелковый балдахин и саркофаг из чистого золота. Они в Белокаменной мыслить иначе не умеют. Знаменитость, так похороны обязаны организовать клевые, и гроб от Юдашкина, иначе публика не поймет. Телеведущую Машеньку Колчак из реалити-шоу «Завалинка» во время похорон восемь раз зарывали, чтобы пресса успела хорошие кадры сделать. Потом на обложке Vogue гроб появился — все обзавидовались.