Зульфю Ливанели
Счастье
Полет Мерьем
Семнадцатилетняя Мерьем тонула в глубоком, как озеро Ван, сне. Совершенно нагая, она летела, ухватившись за шею чудесной птицы Анка. И полет был таким легким, будто девушку несла, касаясь облаков, не сказочная белая птица, а уносило перышко.
Мерьем дышала счастьем. Прохладный ветерок щекотал ее плечи и спину. Ласкал бедра, крепко сжимавшие птицу. А внутри девушки разливалась сладкая дрожь.
— Эй, птица! — кричала душа Мерьем. — Благословенная! Святая птица!
Это была та самая птица из бабушкиных рассказов: огромная, тощая, костлявая, очень сильная, со взглядом, который любого напугает. Ночи напролет бабушка славословила ее. И вот она наконец явилась. Птица спустилась к их дому, выбрала среди десятков детей человеческих Мерьем, посадила к себе на шею и унесла к самым небесам.
По бабушкиным рассказам Мерьем знала, когда птица крикнет: «Гак!», ты должен ей дать молока, а когда: «Гук» — мяса.
На своей благословенной шее унесет тебя птица из одной страны в другую, не станет останавливаться, но главное — не забывать давать ей молока и мяса.
Если же забудешь, то священная птица разгневается и скинет тебя. И тогда, о боже, падай, падай обратно к людям до самой земли! Ох, знала все это Мерьем, знала.
Внизу искрилась лазурь озера Ван, рядом возник большой город, равного которому нет на земле — Стамбул. Мерьем глаз оторвать не могла от всего этого…
Но вдруг услышала пронзительный птичий: «Гак!»
— Эй, божественная птица, где же я найду тебе молока? — вырвалось у Мерьем. — Прямо здесь, посреди неба, где я надою молока, чтобы напоить тебя?
Птица еще раз гакнула.
Мерьем закричала:
— Где я, несчастная, должна найти тебе молока? Здесь же нету коровы с налившимся выменем, которую я могла бы подоить.
Но птица в ответ еще громче: «Гак!» Мерьем обмерла от страха. В третий раз прокричав «Гак», птица стала раскачиваться, словно собиралась сбросить девушку со своей спины.
— Беда мне!
Мерьем взмолилась птице Анка:
— Не могла бы ты спуститься на землю, а там я подою корову, дам тебе молока, сладкого как мед, сколько захочешь.
Мерьем спохватилась. У коровы есть вымя, полное молока, а у нее маленькие груди. Сдавив одну, она увидела капельку молока на кончике соска. Наклонившись вперед, сжимая до боли грудь, она смочила голову птицы теплым молоком. Сперва была капля, потом тонкая струйка, и вот уже молоко потекло как изобильный источник!
Благословенная птица, повернув голову, напилась теплого молока и успокоилась.
Мерьем парила, а ветер поглаживал ее тело, избавлял от боли.
А потом Мерьем услышала: «Гук».
— Ох, беда: здесь, на седьмом небе, где же я найду мясо, накормить тебя?
Птица лишь ответила: «Гук», и Мерьем снова начала возносить мольбы. Но в этот раз птице дать было нечего. Птица в третий раз возопила: «Гук», и вопль ее был страшным, сотрясающим небеса. Мерьем испугалась, не наступил ли конец света. Она умоляла:
— Прекрасная птица, святая, благословенная! Что бы там ни было, только не бросай меня вниз!
Ужасного не случилось, птица не сбросила ее вниз. Но Мерьем увидела, что они приближались к огромной горе, как шпиль выросшей посреди неба. Гора была такой высокой, что облака ютились снизу, не смея подступить к вершине. Птица вознесла девушку на самый верх и оставила. Пик скалы впился в поясницу, нагая Мерьем дрожала. Только от чего сильнее: от холода или страха?
Вдруг голова священной птицы изменилась: белоснежная, она стала теперь устрашающе темной и со всех сторон обросла черной щетиной. Клюв вытянулся, как окровавленные щипцы.
И снова: «Гук».
— Хочет мяса, — в страхе подумала Мерьем, — хочет мясо — мое мясо есть хочет! Сначала молоко мое пила, а сейчас хочет моего мяса…
Только теперь она увидела окровавленный клюв птицы между своих бедер, он погружался в ее грешное место. Это было немыслимо, но он нырнул в ее нехорошее, грязное, несчастливое место.
«Я вижу сон, все это происходит во сне, — подумала Мерьем, — все это неправда…»
Однако от этих мыслей спокойней не стало.
Птица упорно двигалась между ее бедер. Безуспешно Мерьем пыталась ее сдержать — птица была сильной, даже не чувствовала ударов слабой девушки, все продолжала прорываться туда, рвать, рвать ее плоть…
Потом голова птицы превратилась в человеческую, покрытую черной щетиной. Мерьем узнала бороду дяди.
— Дядя, ты можешь отдать мне вырванные из меня куски? — спросила она.
Чернобородая птица с человеческой головой оставила рядом с Мерьем куски и взмыла в небо.
В одиночестве на вершине скалы семнадцатилетняя девушка укладывала вырванную плоть на место, тело заживало.
Мерьем внезапно проснулась и, не открывая глаз, подумала:
«Я не хочу просыпаться! Я совсем не хочу просыпаться».
Не сна бояться надо, жизнь гораздо страшнее.
И Мерьем открыла глаза.
В селе о ее глазах было много пересудов: в них смешались тысячи оттенков — от карего до зеленого. Кто-то был пленником этих больших, выразительных глаз, но было и много врагов.
Бабушка перед смертью твердила ласково:
— Глаза этой девочки говорят: «Солнышко, ты не всходи, отдохни, давай мы посветим вместо тебя!»
Мерьем поняла, что крепко-накрепко вцепилась руками между ног, так крепко, что и впрямь стало больно.
Хорошо все же, что она проснулась от этого кошмара.
Теперь оставалась только птица, дядя уже стерся из ее памяти.
Теперь она не помнила толком о том, как пошла в садовый домик отнести дяде еду, о том, как здоровенный мужик, наседая, мучал, терзал ее, бедную, о том, как она потеряла сознание, а придя в себя, словно безумная, выбежала прочь из дома и без оглядки побежала, не разбирая дороги.
Все это потонуло в тумане.
С расцарапанными руками, засохшей на ногах кровью, обезумевшую, бьющуюся, словно раненая птица, ее нашли посреди кладбища два молодых человека. И на глазах у всего села, прямо через деревенский рынок, отнесли домой. Дом погрузился в мрачную тишину. Перепуганная семья заперла ее в полутемном амбаре, пытаясь спрятать грех.
О том, что случилось в садовом домике, Мерьем никому не сказала ни слова, и никто не узнал имя совершившего это мерзкое дело. К тому же она до конца не понимала — в самом деле это произошло, или же это было сном. В голове все спуталось: воспоминания казались невозможными. Она все никак не могла заставить себя произнести слово «дядя», да и никак не могла поверить обрывкам памяти. И страшное укрылось где-то внутри. Она словно обо всем забыла. Каждому известно, что человек не отвечает за свои сны.
Мерьем вытянулась на тонком тюфячке, сквозь который чувствовала пол. В амбаре было сумрачно, только сквозь щели потрескавшейся двери просачивался слабый свет. Постороннему в этой темноте было бы трудно разглядеть пыльные седла и прочую упряжь для лошадей, брошенные в угол вилы, разложенные на деревянных полках торбы, в которых хранили тонкие сухие лепешки и виноградную пастилу. Но Мерьем хорошо знала, где что лежит.
Вся жизнь девушки прошла в этом забытом Аллахом месте, полуселе, полудеревне на берегу озера Ван. Она знала здесь все: каждое дерево, каждую птицу, каждый дом, оставленный армянами, дома эти были двухэтажными, с садами, которые назывались «хаят, двор». Знала амбары, полные зерна, комнаты для молитвенных омовений, печи, хлева, курятники, сады… Она знала все настолько хорошо, что не потерялась бы с завязанными глазами. У деревянных дверей дома ее семьи были подвешены две колотушки — одна большая, другая маленькая. Гость-мужчина стучал большой, женщина — той, что поменьше. Это было важно для женской части дома, чтобы подготовиться — если приходил мужчина, то его обитательницы успевали либо скрыться, либо укутаться в платки.
Мерьем никогда не выезжала из села. За его пределами она только и видела, что возвышающийся вдалеке холм, отчего иногда думала, что совсем не знает мира. Однако она не расстраивалась по этому поводу и знала, что, как только захочет, сможет поехать в место, которое называется Стамбулом. Люди вокруг время от времени говорили друг о друге: «Он поехал в Стамбул, он приехал из Стамбула!», и Мерьем знала, что за этим холмом находится Стамбул. Однажды и она поедет туда вместе с другими и, перевалив через холм, увидит внизу тот самый золотой город, о котором так много говорят.
Он был так близко, что туда совсем несложно было добраться, однако вдруг она вспомнила, что уйти не сможет. И не только в Стамбул, лежащий за горой, но даже и за водой к источнику, куда всегда ходила, или к пекарю на рынок, чтобы взять хлеба, или в лавку, где так приятно пахнет новыми, завезенными тканями, или даже в хамам, чтобы просто вымыться, где прежде проводила по целому дню, — никуда она не может сделать ни шагу. Потому что она пленница — заперта в амбаре. Семья отгородилось от нее и не подпускает к себе.
Даже в туалет теперь Мерьем не может пойти вместе с тетушками и их дочками, как было всегда. Летними вечерами, после ужина, женщины собираются и, найдя угол в саду, присев, писают, одновременно продолжая вести беседу. Как-то раз тетушка после того, как все уже закончили свое дело, заметила про ее непрекращающееся журчание:
