Салон красоты «Пери»
Часы над вокзальной площадью показывали без четверти четыре. На стоянке рейсовых автобусов, вплотную придвинувшись левой стороной к невысокому забору, расположился старенький, условно оранжевый «пазик». Условности его окрасу придавали разноцветные масляные заплатки, которыми пестрел изрядно помятый кузов: спереди большое серое пятно, сбоку синее, одна створка задних дверей красная, другая — ярко-зеленая. На лобовом стекле, поверх таблички «Ванаван — Салори», красовалась картонка с криворуко выведенной надписью: «Осторожно, дети». Некоторое время назад школу в деревне Салори закрыли, а на рейсовый автобус возложили обязанность доставлять восемнадцать школьников в городок Ванаван. Ранним утром пазик забирал стайку детей у крайнего деревенского дома, а ближе к трем, когда заканчивались занятия в старших классах, дожидался их у школы. Перед тем как покинуть Ванаван, он в обязательном порядке заезжал на автостанцию и аккуратно припарковывался под ржавой табличкой, на которой, если очень постараться, можно было разглядеть график пригородных рейсов. Младшие дети, вытянув шеи, с неизменным любопытством наблюдали в окна пеструю жизнь Ванавана: праздных или вовсе наоборот — суетливо куда-то спешащих прохожих, здание кинотеатра с выглядывающим из-за давно заброшенной стройки узким краем афиши — никогда не прочитать, что сегодня идет, торговый центр, нелепо возвышающийся стеклянным куполом над каменными домами, двор музыкальной школы с обгрызенной цветочной клумбой. Изнывающие от скуки подростки тем временем переругивались с шофером Анесом, требуя выпустить их на прогулку хотя бы по автовокзалу.
— Приедете сюда со своими матерями, тогда и гуляйте, — отказывал им Анес — шестидесятилетний, хромой на обе ноги конопатый мужик, которого за глаза все называли Топал [Топал — хромой (арм., простореч.).].
— На пять минут! До автомата с газировкой и обратно! — канючили подростки.
— А это видели? — Анес, не оборачиваясь, выставлял кривоватый мизинец [Армянский жест, имеющий тот же смысл, что и кукиш.]. — Хрен вам, а не газировка, ясно?
— Осел ты непонятливый, Топал, — прячась за спины друзей, выкрикивал кто-то из смельчаков.
— Агарон, если ты меня не видишь, это не означает, что я тоже тебя не вижу! Или ты думаешь, раз научился рукой до причинного места дотягиваться, значит, мужиком стал?
Автобус взрывался беспардонным детским смехом, громче всех гоготал Агарон. Анес добродушно хмыкал, с удовольствием отметив его самоиронию — другой бы обиделся, а этому хоть бы хны.
Прождав напрасно до четырех часов (в будние дни пассажиры были большой редкостью), автобус, кряхтя и натужно кашляя, заводил мотор и покидал автовокзал. Дети давно уже привыкли ездить в одиночестве, а потому, когда однажды, теплым октябрьским днем, буквально за три минуты до отправки к пазику подошла высокая черноволосая женщина, удивленно переглянулись и прильнули к стеклам. Женщина несла странной формы громоздкий кофр — скорее всего легкий, но, судя по тому, как часто она перекладывала его из руки в руку, очень для переноски неудобный. Следом за ней, отставая на несколько шагов, тащил два больших чемодана багровый от натуги — того и гляди, треснет лицом — кургузый мужичок. Обнаружив двери автобуса закрытыми, он остановился, но чемоданы из рук не выпустил. Женщина же, не растерявшись, привстала на цыпочки и легонько постучала в лобовое стекло.
— Анес, открывай, там пассажиры! — зашумели дети.
Анес вытянул шею, разглядывая женщину, кхекнул, узнавая ее, распахнул дверцы и, в один мах перекинув через широкую перегородку, отделяющую водительское место от салона, свои покалеченные ноги, с удивительной резвостью заковылял по автобусным ступенькам вниз.
— Ишь, акробат! — фыркнул Агарон.
Дети захихикали, но сразу же притихли, наблюдая, как бережно затаскивает в автобус тяжеленные чемоданы Анес. Женщина меж тем порылась в кошельке, достала деньги и протянула кургузому мужичку. Тот замотал головой и отступил на шаг. Она настойчивей протянула купюры. Мужичок опять побагровел, теперь уже от смущения, нелепо шаркнул ножкой, легонько пожал ей кончики пальцев (к деньгам старался не прикасаться) и поспешно распрощался. Женщина пожала плечами и убрала деньги в кошелек. Анес бесцеремонно спихнул с переднего сиденья двух мальчиков, велев им пересесть назад, поставил чемоданы и кофр так, чтобы при движении они не опрокидывались, подал женщине руку, помогая ей взобраться в салон, зачем-то похлопал себя по засаленным карманам пиджака — левый карман отозвался сухим шуршанием спичечного коробка — и только потом, прочистив горло, кивнул:
— Здравствуй, Назели.
— Здравствуй, Атанес, — ответила женщина.
— Атанес, — загоготал кто-то сзади. Женщина обернулась — смех оборвался. «Какая красивая!» — зашептала какая-то из девочек.
Анес отодвинул кепку на затылок, потоптался, по-утиному переступая кривыми ногами.
— Насовсем вернулась или там видно будет?
Она села, пружины сиденья скрипнули под ней и затихли.
— Как получится. Дом стоит?
— Стоит, что с ним будет. Отсырел небось, но с виду держится.
— Это хорошо.
Часы на вокзальном здании показывали четверть пятого.
— Пора ехать, — очнулся кто-то из детей.
Анес неуклюже полез через перегородку на водительское место. Перед тем как завести мотор, вытянул шею, глянул в зеркало заднего вида, ловя взгляд женщины.
— А Автандил где?
— Умер, — коротко ответила она.
Анес растерялся, но виду постарался не подать. Повернул ключ, мотор несколько раз протяжно кашлянул, наконец, завелся. Пазик проехал из конца в конец главную улицу Ванавана и вырулил к серпантинной дороге, уходящей далеко вверх — к деревне.
Всю дорогу Назели просидела строго выпрямившись и сложив на коленях руки. Дети не сводили с нее глаз — она была красива той воздушной, нездешней красотой, которой славились горожанки, — хрупкая и изящная, с ювелирно вылепленным профилем — высокий чистый лоб, прямой нос, выразительные губы. Лицо бледное, глаза большие и такие темные, что не разглядеть зрачка. Одета она была в простого кроя платье, на ногах — узкие лодочки на высоком каблуке. Волосы были собраны в тяжелый небрежный узел, традиционный для жительниц Салори, но если других женщин такая прическа простила, то красоту Назели она только подчеркивала.
Анес попытался завести разговор, чтобы прервать повисшее в салоне молчание. Посетовал, что в деревне пустует половина домов — в поисках работы мужчины уехали на север, в Россию. Те из них, кто не смог забрать с собой семью, присылают ежемесячно деньги, на которые худо-бедно можно просуществовать. Но разве это жизнь? Раньше ведь как хорошо было: и школа своя, и нет необходимости врача заполошно искать — есть фельдшер, который всегда окажет первую помощь. И лес не надо на дрова изводить, потому что вентиль открутил — вот тебе и отопление, и газ в плите. А сейчас… Эх! Что скажешь, Назели?
Назели пожала плечами, вздохнула и опустила голову.
— И зачем я тебе надоедаю, когда сама все знаешь! — не дождавшись ответа, сконфуженно закруглил разговор Анес.
В автобусе снова воцарилась тишина. Правда, мальчики через какое-то время зашебаршились и загалдели, а вот девочки сидели притихшие, лишь изредка многозначительно переглядывались. Будучи существами интуитивными, они безошибочно угадали непростую тайну, скрывающуюся за напускным безразличием незнакомки, но заговорить с ней так и не решились. Лишь самая младшая — восьмилетняя Анаит — кивнув на кофр, робко поинтересовалась:
— Что там внутри?
— Парикмахерские принадлежности, — ответила Назели.
— Вы парикмахер?
— Можно и так назвать.
Анаит не нашлась что еще спросить, обернулась к другим девочкам, взглядом приглашая их к разговору. Но те растерялись и отвели глаза. Остальную часть дороги проехали в молчании.
На околице собралась небольшая толпа женщин — обеспокоенные опозданием автобуса, они вышли его встречать. Когда Анес, припарковавшись, распахнул двери, самая бойкая из них — Еноканц Валя — полезла в салон.
— Что вы сегодня так дол… — выпалила она и резко оборвала себя, заметив Назели. Повисла неловкая пауза.
— Здравствуй, Валя, — нарушила тишину Назели.
Валя сделала вид, что не расслышала ее, вытянула шею, выискивая среди детей свою дочь.
— Марина, быстро домой!
Марина оказалась полноватой смуглой девочкой с длинной, по пояс, пушистой косой. Проходя мимо Назели, она, стесняясь грубости матери, подчеркнуто вежливо попрощалась с ней. Валя заметила это, скривилась, но смолчала. Остальные женщины отреагировали на Назели тоже холодно — кто проигнорировал ее, а кто, сухо кивнув, поспешил отвернуться. Одна из них бросила намеренно громко: «Явилась, не запылилась», другая зашикала на нее. Назели притворилась, что не расслышала, хотя было ясно, что это не так.
Анес дождался, когда дети покинут автобус, поднял чемоданы и поволок их, тяжело переваливаясь с одной больной ноги на другую.
— Атанес, ну что ты! Я сама! — попыталась остановить его Назели.
— Неси свой парикмахерский сундук и не называй меня больше Атанесом! — прокряхтел Анес.
Он толкнул чемоданом калитку, та со скрипом распахнулась. Дом глянул на них грязными подслеповатыми окнами. Время его не пощадило: местами просела крыша, один из водосточных желобов обрывался и криво торчал высоко над землей — обвалилась часть трубы. Двор практически полностью порос травой, стволы и ветви садовых деревьев обвивали побеги вьюна, давно не сушенные дождевые бочки дали течь, прогнили и осыпались трухой, часть курятника, обрушившись, лежала на боку. Справа от калитки стоял ржавый железный навес, задняя стена которого была густо исписана и изрисована мелом и углем.