— Это профессиональное, — быстро ответила она.

Ульф ощутил некоторое разочарование. Но, опять же, она уже упоминала, что у нее кто-то есть, так что надеяться было особенно не на что.

Он сел напротив нее.

— Что ж, как я могу вам помочь?

Она ответила не сразу; наконец, понизив голос, она, запинаясь, сказала:

— Понимаете, человек, с которым я живу…

Он кивнул.

— Да, вы его упоминали. Нильс — так, кажется, вы сказали, его зовут.

Ее явно удивило, что он запомнил эту деталь.

— Вас, наверное, тренируют запоминать подобные вещи, — сказала она. — Я-то забываю имена практически сразу же, но при вашей профессии это наверняка было бы страшно неудобно.

Ульф рассмеялся.

— Да уж. Было бы странно, задавай мы людям вопросы вроде: «Понимаете, мы разыскиваем этого… Как его там?» Мне кажется, это вряд ли сработало бы.

— Моего партнера зовут Нильс Персонн-Седерстрём.

Назвав это имя, она замолчала и поглядела на Ульфа; было ясно, что она ожидает какой-то реакции. Почему? Может, он должен был как-то отреагировать на имя — вполне рядовое имя для, скажем, представителя высших слоев шведского общества? Седерстрёмы регулярно фигурировали в разделе сплетен в журнале, который Ульф читывал в приемной у своего стоматолога. Они посещали всевозможные вечеринки и мероприятия — открытия выставок, например. А один Седерстрём участвовал в важной дипломатической миссии за океаном. И тут он вспомнил. Ну конечно: Нильс Персонн-Седерстрём был тот писатель, о котором трещали все газеты вот уже лет десять подряд. «Шведский Хемингуэй» — так они его называли.

— Тот самый Нильс Седерстрём? — спросил он.

Она опустила глаза.

— Да.

На Ульфа это произвело впечатление.

— Он ведь очень известен, верно? Не только у нас, конечно, но и в Германии, Америке, Англии… Я слыхал, они там обожают его книги.

Она слегка наклонила голову, принимая комплимент:

— Он хорошо пишет, да.

Ульф попытался припомнить, что же еще он читал о Седерстрёме. Да, точно: Седерстрём был этакий плохой парень — он много пил, дрался и ухлестывал за женщинами направо и налево. Поневоле напрашивалось неприятнейшее предположение: склонность Седерстрёма к насилию проявляла себя и дома.

— Ваш партнер поднял на вас руку? — осторожно спросил он.

— Нет, конечно, нет, — быстро ответила она. — Ничего подобного. Наоборот, в этом случае он — жертва. Поэтому-то я к вам и пришла.

— Жертва чего?

— Шантажа. Я обнаружила, что он потихоньку перечисляет кому-то деньги. Когда я спросила его об этом напрямую, он уклонился от ответа. И тогда я ему сказала: «Тебя шантажируют?», а он ничего не ответил, но я сразу поняла, что попала в точку. У него сделался ужасно виноватый вид.

Ульф откинулся на спинку стула.

— Можно спросить: почему он не явился сюда лично, чтобы подать жалобу?

У Эббы сделался смущенный вид.

— Потому, что он так и не признался, что его шантажируют. Я узнала о платежах, которые уходят куда-то с его счета. Но он вообще отказывается о них говорить! Хуже того: признай он даже, что его шантажируют, он все равно не стал бы ничего по этому поводу делать.

— А можно спросить: почему?

Разумеется, Ульф полагал, что уже знает ответ: в большинстве случаев жертвы шантажа даже и не мечтают о том, чтобы пойти в полицию — потому, что не хотят раскрывать ту самую тайну, которую узнал о них шантажист.

— Думаю, потому, что он не хочет никакой огласки, — сказала Эбба. — Нильс — знаменитость, как вы уже знаете. А знаменитые люди часто стремятся избежать огласки — то есть, если это возможно.

— А бывает, что и наоборот, — возразил Ульф. — Помните несчастную леди Ди? Она, бывало, специально звонила журналистам, чтобы сказать, что не желает никакой огласки. Довольно странно.

— Нет, мне кажется, Нильс — не такой, — ответила Эбба. — Это совсем не в его духе, — она немного помолчала. — Это я хочу повлиять на ситуацию. Мне нужно остановить этого шантажиста, кем бы он ни был.

— Хорошо, — сказал Ульф. — Но, как правило, мы стараемся не начинать расследование, если этого не хочет сам потерпевший.

Эбба подалась вперед.

— Но вам же наверняка приходится расследовать подобные случаи. Как насчет жертв домашнего насилия? Они довольно часто отказываются давать показания — по крайней мере, я об этом слыхала.

Ульфу было хорошо известно, что она права. Когда он еще только начал работать в полиции, ему пришлось иметь дело с целым рядом подобных случаев — и всякий раз ему с трудом удавалось сдержаться. Муж — а, как правило, это был муж — маячил где-то на заднем плане, самодовольно ухмыляясь, пока его запуганная жена твердила историю, которую он ей скормил. Нет, ее муж никогда бы не поднял на нее руку; нет, она просто «упала с лестницы» — или, если с воображением было совсем уж туго, то «ударилась о дверную ручку». Ульф кипел от ярости; он терпеть не мог любителей издеваться над слабыми, и больше всего ему хотелось познакомить очередного мерзкого супруга с одним своим коллегой по имени Стиг, который некоторое — довольно короткое — время был чемпионом Швеции по боксу в среднем весе. Стиг, конечно же, был всей душой против насилия, кроме как на ринге, и, бывало, разочаровывал своих не столь деликатных коллег, сторонников «мягкого убеждения», как они это называли: метод, который обычно применялся против асоциальных тинейджеров — любителей граффити, стихийных расистов, вандалов, — которым, как правило, не хватало отцовской руки, по причине отсутствия отцов. Ульф эту практику никогда не поддерживал.

— Домашнее насилие — это всегда сложно, — сказал он. — Мы, как правило, знаем, что происходит — информация доходит до нас разными путями, — но бывает, что с нами просто отказываются сотрудничать. В самых серьезных случаях мы готовы все-таки возбудить дело, хотя приговора добиться практически нереально, если жертва насилия отказывается давать показания.

Эбба вздохнула.

— Мир далек от совершенства, правда?

— Очень далек, — согласился Ульф.

Тут Эббе в голову пришла новая мысль.

— А что, это всегда — муж?

— Как правило, да, — ответил Ульф. — Но был у меня один случай, когда жертвой оказался мужчина. Нас вызвали соседи: они услышали шум. Мы приехали и обнаружили этого несчастного — у него под глазом был синяк размером с хорошую сливу; кроме того, он был в ужасном расстройстве. Помню, я заметил, как у него дрожали руки. Он был профессиональный саксофонист — и, должен сказать, очень неплохой… — тут он осекся. Эту деталь ему упоминать не стоило, здесь пахло нарушением конфиденциальности: в Швеции было не так-то много известных саксофонистов.

Эбба правильно истолковала его замешательство.

— Не беспокойтесь, вы не сказали ничего, что позволило бы мне понять, кто он, — она немного помолчала. — К тому же я не люблю болтать, — тут она опять замолчала. — Я так понимаю, вы тоже? То есть при вашей работе. Я имею в виду…

— Уверяю вас, так оно и есть, — прервал он ее. — Эта оговорка вырвалась у меня случайно, и такое происходит очень редко. Даю вам слово.

Это ее явно успокоило.

— Ну, как я уже говорила, Нильса кто-то шантажирует. Он мне практически в этом признался.

— Да, но нам понадобятся какие-то доказательства. У вас они есть?

— Разве то, что я вам рассказала, — не достаточное доказательство? — нетерпеливо спросила она.

Ульф ответил, что он нисколько не сомневается в ее словах, но, чтобы открыть дело, должно быть еще что-то — в дополнение к ее показаниям.

— Нам понадобится доказательство, приемлемое в глазах закона.

— А вы разве не сможете найти его сами? Это же ваша работа?

Ульф ответил не сразу. Недавно он был на собрании старших следователей, где, среди прочего, обсуждали, что в последнее время статистика нерасследованных дел стала объектом пристального внимания со стороны некоторых политиков. В том числе вопросы возникли и у его брата Бьорна, лидера партии «Умеренные экстремисты». У умеренных экстремистов имелись соображения относительно закона и порядка, которые они не стеснялись высказывать в прессе. Соображения эти заключались в том, что полиция нагло берет на себя роль прокуратуры заодно с правосудием, решая, какие преступления расследовать, а какие — нет. Было бы крайне неловко, окажись Ульф в числе полицейских, пренебрегших расследованием такого серьезного преступления, как шантаж.

Он принял решение.

— Хорошо. Я этим займусь.

— Я рада. И спасибо вам.

— Мне понадобятся кое-какие подробности и… — тут он поднял на нее вопросительный взгляд. — Вы ведь понимаете, верно, что мне придется узнать, в чем состоят угрозы шантажиста? Другими словами, мне станет известно, чем именно шантажируют вашего партнера. Может, речь идет о преступлении? Может, шантажист знает что-то, от чего у Нильса могут начаться проблемы с полицией… с нами?

— Это невозможно, — ответила Эбба, даже не задумавшись. — Абсолютно невозможно.

— Но должно же быть что-то — даже если это не преступление.

— Мне все равно. Вряд ли меня что-то шокирует.

Ульф немного поразмыслил. Если все, что он смутно помнил из статей о Нильсе Седерстрёме, было правдой, то — очень вероятно — Эббе стоило верить: уже ничто не могло ее шокировать, когда речь шла о Нильсе.

Может, дело было именно в этом: есть люди, которые любят вопреки.

— Не могли бы вы дать мне контакты кого-нибудь из его друзей? — спросил он. — Чтобы было, от чего отталкиваться.

— А вы не станете рассказывать им о шантаже?

— Нет. Я представлю это как рутинный опрос — например, как сбор информации для какого-нибудь побочного расследования. — Ульф на секунду отвел взгляд; подобные уловки были ему не по душе, но порой без них было никак не обойтись. Цели и средства, подумал он, — бывали случаи, когда цель оправдывала средства, что бы там ни говорили пуристы. — Что-нибудь в этом роде. Всегда могу сказать, что Нильса рассматривают на какую-нибудь общественную должность, — тут он опять опустил глаза; чем подробнее и детальнее становилась ложь, тем она казалась отвратительнее. И он добавил: — Ну, это, может, уже чересчур.

Эбба встала.

— Вы очень добры, — сказала она. — Я ценю в людях доброту.

Провожая ее, он думал: она говорит, что ценит доброту, и все же живет с человеком, который, кажется, никак ее не проявляет. Это было странно; с другой стороны — если вдуматься — уж если живешь со злодеем, то, наверное, начинаешь тянуться к доброте, когда повезет с ней столкнуться. Да, так оно и есть, решил он; добряки для нее были противоположностью того мужчины, с которым — в силу апатии или из страха — она себя связала.

Конец ознакомительного фрагмента