Я встаю, с хрустом потягиваюсь, разминая затекшие суставы, и направляюсь на свет божий. Хоть покурить на свежем воздухе. Моретта, как и полагается примерной германской жене, следует за мной, Ксения, как и полагается примерному ребенку из правящей фамилии, следует за своей старшей подругой, а вокруг меня, как и полагается примерным телохранителям, неважно какого происхождения и национальности, уверенно располагаются атаманцы. Я подзываю одного из них и отправляю выяснить: как называется это чудо инженерного гения, с вокзалом, возведенным, если меня не подводят глаза, из саманного кирпича и покрытым соломой, с удивительной конструкции будкой стрелочника — плетеной, обмазанной глиной (надо полагать — впополам с навозом) и побеленной, на манер малоросской хаты. И с великолепной водонапорной башней: ни много ни мало — из листового железа, сваренной, судя по швам, электросваркой. Наверняка — Димкина работа! А все-таки: как это называется, ну, то, где мы сейчас находимся?
— Ефим!
Здоровенный атаманец вытягивается во фрунт.
— Вот что, братец, иди-ка, разузнай: как эту станцию зовут?
Пока урядник Щукин проводит свои изыскания, я вкусно затягиваюсь папиросой и собираюсь уже порасспрошать остальных своих сподвижников: не видал ли кто в последнее время «дядю Вову» и не случилось ли с ним чего? Но не успеваю я толком задать и пары вопросов, как Ефим возвращается. На его бородатой физиономии удивительным образом смешались изумление, смущение и некая… игривость такая.
— Ну, и как?
— Дык, батюшка… етова… узнал, ага… она, значит… — Он окончательно сбивается и замолкает.
— Да не тяни ты, братец!
Атаманец собирается с духом и внезапно выпаливает:
— Не могу знать, государь!
Секунду я пытаюсь сообразить: кто из нас двоих сошел с ума, прихожу к выводу, что не я, и изумленно смотрю на пытающегося покраснеть и побледнеть одновременно Щукина.
— Ефим, братишка, а ты как — здоров?
Казак вылупляется на меня, а потом, неожиданно приняв некое решение, подается вперед:
— Государь, дозвольте на ухо сообщить…
Новое дело! Что еще?..
Заинтересованный, я киваю. Щукин нагибается ко мне. Его шепот напоминает звук далекой грозы. Услышав его слова, я секунду размышляю, а потом сгибаюсь в приступе неудержимого хохота. Простая душа Ефим решил, что название «Веселый подол» может носить лишь игривый, фривольный характер. Разумеется, о малоросском значении этого слова и об историческом районе Киева под названием Подол он и слыхом не слыхивал. Зато хорошо представляет себе значение фразы «оборвать подолы до пупа»! Даже слишком! Вот и озаботился блюститель нравственности, дабы, не дай бог, «срамное словцо» не достигло нежных ушей Ксении и Моретты…
Отхохотавшись, я объясняю, насколько возможно, суть заблуждений Щукина присутствующим. Моретта, разобравшись, заливается звонким смехом, ей счастливо вторит Ксюха, атаманцы оглашают окрестности громовым гоготом, и даже чопорная старшая статс-дама, г-жа Энгельман, позволяет себе хихикнуть. Затем, веселые и радостные, мы всей честной компанией отправляемся к императорскому салон-вагону, объяснить причину всеобщего веселья. Короче, через добрых полчаса, когда мы уже давно покинули «Веселый подол», я, наконец, вспоминаю о дядюшке Владимире Александровиче. Он вроде бы не принимал участия в обсуждении названия станции… Да не случилось ли с ним чего, в самом деле?..
Егор отправляется на поиски великого князя и через несколько минут возвращается с ошарашенным видом: великого князя нет на месте. Черт побери, да куда он девался?!
Атаманцы, посланные на повторные розыски, возвращаются ни с чем. Теперь мне уже становится неспокойно: что случилось с человеком, который близок ко мне? Проклятье! Его что, бритиши сперли? А как?.. Нигилисты? Гревс и Васильчиков знали бы заранее… Маленькие зеленые человечки?.. Инопланетяне?.. А может, снова иновременцы? И зачем он им нужен? Или…
— …Государь, тут… — Шелихов впихивает в дверь императорского лейб-конвойца. — Урядник Шубин. Десять минут как с караула сменился. Странные вещи говорит. Сами послушайте.
Шубин смущенно сопит, мнется, а затем…
— Ваше амператорско высочество. Я уж перед самым отправлением, на посту, на подножке вагона амператорского стоял… Стоял я, стало быть, на подножке, а поезд уже трогается… Паровик свистнул, дежурные флажками, стал быть, отмахнули… А я, стал быть, на подножке… Как положено, стал быть…
Я чувствую, что сейчас он снова пойдет по кругу, как пони в цирке.
— Вот что, братец, хватит про подножку. Ты что-то увидел?
— Дык я про то ж и говорю, ваше амператорско высочество… Я, стал быть, на подножке, паровик, стал быть, свистнул, а он, стал быть, на перрон — прыг. Фуражку, стал быть, придерживат, чтоб, стал быть, не слетела, а сам — в станционное…
— Постой-постой, да кто — «прыг», кто — «придерживат»?..
— Дык, ваше амператрско высочество, я и говорю, что великий князь, Владимир Александрович, выпрыгнули… И ведь что удивительно: мундир — гвардейский, а фуражка — железнодорожная. И тужурка железнодорожная на плечи накинута…
Шубин еще что-то говорит, но я уже его не слышу. В голове складываются кусочки головоломки… Зачем он спрыгнул с поезда в момент отправления?.. Мама моя, МАМОЧКА!!!
— Филя, Егор! На вас — Ксюха. Александр Петрович! Распорядитесь по поводу женщин. Ты и ты… — Я тычу в Щукина и еще одного атаманца. — БЕГОМ!!! известить императора. ВСЕМ НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУТЬ ПОЕЗД!!!
Я хватаю Моретту в охапку и галопом несусь к дверям вагона. Шелихов и Махаев, не рассуждая, подхватывают Ксению и мчатся за мной. Рассуждать они не привыкли, но секунды убегают неумолимо. Ведь может быть прямо сейчас…
Дверь распахнута. Господи, да ведь у нас скорость — верст сорок. Как же я прыгать-то буду? Э-эх, господи благослови!..
Несмотря ни на что, приземлиться я умудряюсь на ноги. Делаю два лихорадочных шага, пытаюсь взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие, соображаю, что на руках у меня Моретта, шлепаюсь на насыпь, и мы (я — по насыпи, Моретта — сидя на мне) лихо съезжаем под откос.
Обнаружив, что уже больше никуда не еду, я, наконец, решаю снять с себя Морету и оглядеться…
Метрах в шести-семи от меня благополучно приземлились Шелихов и Махаев. Они держат на руках бледную, но целую и невредимую Ксению. За ними — парочка атаманцев и г-жа Энгельман. Дальше вдоль насыпи расположилась в хаотическом беспорядке вся моя и Мореттина свита, замыкающим — Гревс. А за ним… М-да, блин, это называется «испортить воздух на дипломатическом приеме». За спиной Гревса делает нам ручкой хвостовой вагон нашего поезда. Интересно, как я сейчас буду объяснять своим спутникам, какого черта мы только что попрыгали из поезда?
— Милый, — это Моретта. Она смотрит на меня, и в ее взгляде изумление постепенно уступает место недовольству. Началось, мля, сейчас заведется!
Глухой удар бьет по ушам. Зарево над паровозом, и состав начинает медленно, точно во сне, заваливаться набок. Моретта вздрагивает, Махаев крестится, а Ксения визжит, переходя от самых высоких нот к ультразвуку.
Оскальзываясь по щебню, мы бежим к вагонам, которые с каким-то диким грохотом рушатся с рельс. Господи! Ведь император со своими так и не успел выбраться из вагона!..
Рядом со мной грохочет сапогами Гревс.
— Государь, — тяжело выдыхает он мне в самое ухо, — государь, как вы узнали?
Как? Интересно, Александр Петрович, как же это я вам объясню, что «об оставленных вещах, не трогая их, сообщайте водителю»?
— Князь Владимир. Александрович. Бежал с поезда. Прикинувшись железнодорожником. — В такт бегу объясняю я. — Зачем? Знал, что опасно, потому и сбежал. А что может быть опасно в поезде? Крушение. Бомба в его купе… Поезд — под откос… Всем смерть… Беда, если император…
Тут мы, наконец, добегаем до обломков, и мне становиться не до пояснений. Императорский салон-вагон, видимо, перевернулся несколько раз, но внешне пострадал не сильно. А вот нашему, который был вторым после паровоза, досталось по самое по не балуйся. Он лежит колесами кверху, крышу вмяло внутрь, стенку разорвало по всей длине, щедро осыпав содержимым откос… Если б мы не выпрыгнули, выживших не было…
— Государь, государь!
Шелихов тянет меня к императорскому вагону. Атаманцы, пустив в ход шашки, пытаются содрать крышу:
— …Давай!.. Тяни!.. Да чтоб тебя!.. Пошло, братики, пошло!..
Я вклиниваюсь в общую толпу. Нет. Так дело не пойдет: а ну-ка еще троих сюда… Дружно, взяли!.. Раз!.. Три-пятнадцать!.. Да мать твою!..
На магическом матерном обороте чертова крыша наконец поддается. О боже!..
Минут через тридцать все, что мы могли, сделано. Из обломков вагона извлечены невредимая императрица (несколько ссадин и синяк на ноге — не в счет), трое погибших лейб-конвойцев, урядник Щукин, с сизым от прилива крови лицом — верный признак грыжи, и российский самодержец, с пробитой головой. Несмотря на свою рану, он, вместе со Щукиным, умудрился удержать продавленную крышу над бесценной своей Дагмарой. Спасал любимую…
Из приключившегося поблизости стога надрали сена, застелили уцелевшим ковром. На это импровизированное ложе и положили «хозяина земли русской». Отчаянная попытка отыскать врача успеха не принесла. Придворному эскулапу самому нужен врач, а другой сопровождавший нас медик вообще исчез.
Императрица стоит рядом на коленях, держа супруга за руку. Александр III без сознания, дышит тяжело. Я ничем не могу ему помочь, а потому:
— Александр Петрович!
Гревс подлетает ко мне.
— Охранение выставлено?
— Так точно, государь.
— Отберите из остальных человек пятнадцать. Группа захвата на «Веселый подол», арестовать бывшего великого князя, британского шпиона, гражданина Романова В. А. Руководство операцией принимаю на себя. Вопросы?
Через тридцать секунд передо мной выстроились десять атаманцев, четверо стрелков и двое конных гренадер. Проверка оружия, я поднимаю руку:
— Внимание! Напра-во! Колонной по два, за мной, бегом, ма…
— Государь! Государь!
Гревс бесцеремонно прерывает мою команду:
— Государь, ваш отец пришел в себя и зовет вас.
Я бросаюсь к Александру:
— Батюшка!
Он с трудом приподнимает голову. Слава богу, значит, позвоночник цел.
— Николай, — слова даются ему тяжело, — Николай. Подойдите ко мне…
Я подхожу ближе.
— Сын мой. Я вручаю вам Россию в тяжелый час. Будьте мужественны, тверды в вере и чисты в мыслях. Ваш народ будет верен вам, но и вы будьте верны ему. Правьте справедливо, — голос императора звучит напевно, торжественно — ну как же, фактически он диктует сыну завещание со смертного одра. Затем император находит рукой ручку супруги и неожиданно стискивает ее. — Позаботьтесь о матери, о братьях и сестрах и будьте, если возможно, милосердны к виновникам сегодняшней беды… — Тут Александр всхрипывает и переходит с высокого штиля на обычный язык, понизив голос до шепота. — Все-таки достали они меня… но ведь явно в тебя целились… в тот раз не получилось, а теперь… сынок, Колька… найди их и порви… ты сильный, ты сможешь…
Должно быть, он хочет сказать еще что-то, но силы покидают его, и он откидывается назад. А через секунду императрица подносит руку к губам и взвывает, как самая обычная деревенская баба: император Александр III отошел в лучший мир.
Я обнимаю Марию Федоровну, прижимаю ее к себе. За эти три года я привык ней, и иногда мне даже кажется, что она — моя родная… ну, не мать, конечно, но как минимум — тетка. Которая сейчас потеряла самого близкого, самого дорогого ей человека…
…До станции мы добираемся минут за сорок. Это не потому, что мы великие бегуны, а просто нам навстречу двигалась дрезина и казачий разъезд. Из-за того, что царский поезд не прибыл на следующую станцию, по дистанции объявили тревогу. Мы реквизировали у казаков коней и сломя голову помчались к Веселому подолу. Разумеется, Владимира Александровича там уже не было.
Из сбивчивых объяснений начальника станции выяснилось, что великого князя ждали лошади и несколько гвардейских офицеров. Та-ак, значит, это был не просто внедренец на одну акцию, а самый натуральный стационарный агент. В противном случае зачем ему себе пути отхода готовить? Мог бы и вообще, как камикадзе… Или наши потомки из XXIII века здесь ни при чем? И весь теракт задуман и осуществлен самим дядюшкой Владимиром, а-ля натюрель?
Ну, «дядя Вова», кто бы ты ни был, берегись!!!
Москва, январь — октябрь 2009 г.
