— На гранату, — протянул он мне тяжелую железку. — Отомсти за Родину, — показал он рукой в небо, где кружили, словно хищники над жертвой, истребители.

— Я не докину, — взял я холодную железяку.

— Не забудь про кольцо, — уже не слушал меня сержант. — Ты помнишь, как говорил наш генерал: в войне, как и в спорте, главное — участие.

Я посмотрел на свое обручальное кольцо, оно блеснуло бриллиантовым зрачком, словно плачущий хрусталик жены. Жену стало жалко. Я обещал ее защищать.

Одним глазом я досматривал сон, вторым краем глаза я увидел, как поменялись цифры на экране телефона, время подмигнуло мне 06:00, оно тоже начало потихоньку продирать глаза. «Поднимите мне веки», — по крыше гулял ветер, словно Вий, тяжелыми шагами заставляя вздрогнуть мою тишину. Он бил невидимыми тумаками в стекло, иногда наваливался всем телом, так плотно, что в комнату проникали порывы тревоги. Стоило только включить ящик, чтобы понять: мир не спит, его трясет от новостей. В эти утренние часы ему было не до счастья. Для счастья миру не хватает лени. Будь мы ленивее, мы бы меньше работали или бы вовсе не работали. Тем более весна, которая уже вовсю жила на улице. Весна — это привлекательная девушка, у которой большие планы на лето. И то, что она согласилась выпить с вами кофе, еще не значит, что скоро вы сможете любоваться ею не только через окно. Ночью там было еще довольно морозно. Это немудрено. Хорошенькая женщина должна уметь кусаться, иначе за что же ее любить.

Она гладит мое лицо своей острой металлической ладошкой, это похоже на ласку в период большой нелюбви. Я рискую порезаться. Время от времени возникают на коже красные извержения страсти, будто красная магма вышла на поверхность земли. Она горячая, течет не спеша. Вся моя жизнь из таких вот порезов, разделенных временами ласки и пены. Шрамы позволяют чувствовать эту жизнь ярче. Я вытираю пену полотенцем, смываю щетину с бритвы. Две пощечины одеколона себе и ему, своему гладкому эго. Хотя со щетиной ему лучше: мужество на лицо.

Я выключил свет в ванной и снова вернулся в спальню.

— Проснулась?

— Да, а тебя нет. Где ты был?

— На дискотеке.

— Что делал?

— Брился.

— Пенная вечеринка?

— Ага, — усмехнулся я ее утреннему чувству юмора.

— Не верю, дай потрогать.

— Почему женщины так любят поспорить? — спросил я жену, вспомнив вчерашнюю вечернюю прелюдию.

— Кто тебе сказал, что мы это любим? — лежала Шила безмолвно с закрытыми на ресницы глазами.

— А что вы любите? — нарисовал я улыбку на ее спящем лице и облако со следующей репликой.

— Мужчин. А спор — это форма совращения.

«Ложись, поспи еще немного» — говорила она всем своим расслабленным видом. Шила спала крепко, ее не трогали мои вопросы, на которые пришлось отвечать за нее. В общем, это по-мужски, отвечать за женщин. В окне уже начинало светать. Я послушался жену, прилег рядом на спину и закрасил потолок в черный.

Утром, в суете собираясь на работу, я долго не находила себе места, потому что оно все еще оставалось в постели. Пасмурное, хмурое лицо глядело на меня из окна, будто я провинилась этой ночью и должна извиниться, чтобы настроение у его величества климата поднялось. «Ну и что, что мне приснился другой? Разве я в этом виновата? Он забрался в мой сон, в мою постель, в меня. Не могу сказать, что мне было это неприятно, скорее наоборот. В жизни я бы на такое никогда не решилась. Хотя кто его знает… Сны хороши тем, что выходят за рамки нашего быта, нашего бытия. Они позволяют нам шалить, преступать, даже убивать. Они, как компьютерная игра, из которой ты в любом случае выйдешь сухим из воды, выживешь, вырастешь. Так что нечего хмуриться, — решила Шила помыть посуду вручную. Потом сварила себе кофе, сделала несколько глотков, поставила чашку в раковину, оделась и зашла в спальню. Перед выходом разбудила мужа. Его лицо было схоже с тем, что хмурилось за окном. Он постарался улыбнуться и потянул ко мне свои сонные, с запахом тины губы. «Не оскорбляйте женщину любя, не оскорбляйте женщину вообще». Я поцеловала его в щеку.

Каждую весну она влюблялась в кого-нибудь. Чаще всего это был ее муж. Этой весной пока еще не получалось. Что-то ее тормозило.

— Закроешь сама? — снова откинулся он на кровать.

Стоило ему повернуться в профиль, и я увидела совсем другого человека.

Я провожал ее взглядом. Я не понимал себя, я не понимал ее, я не понимал: почему эти прекрасные ноги должны куда-то от меня уходить.

— Хорошо — «во сне все мы другие». Я скинула с себя жилье и оказалась на улице.

Жена ушла на прием к врачу, я лежал в кровати, переваривая странный сон. Потолок побледнел, увидев меня. Значит, уже было больше восьми. Дома стерильная тишина. Я вошел в эту тишину, как в душ. Скоро ее теплая вода мне надоела. На кухне, когда я макал сухари в кофе, я слушал радио. Там передавали новости. Оказывается, ночью был сбит самолет с пассажирами. Все они погибли.

Мир настигло политическое безумие, словно к власти пришли ревнивые женщины. Которые сами не могли объяснить, к чему они ревновали: то ли к многокомнатной сталинской квартире с высокими потолками возможностей и широкой террасой русской души, от которой им непременно хотелось что-нибудь оттяпать, то ли к партнерам, с которыми сами не торопились заняться любовью, так, встречались время от времени, не раскрывая собственных чувств, держа их на поводке угрозы: что те в любой момент могут лишиться прогулок и корма.

Весна на улице, а настроение, как зимнее пальто, которое нужно было срочно менять, чтобы обрести легкость. Тело Шилы требовало растления. Погода была качественной. Лужайки зарастали зеленой щетиной, минеральный воздух покусывал щебетом птиц. Свежий ветер рвал с прохожих маски. Люди заново учились улыбаться и целоваться оттаявшими от зимы губами.

* * *

До сих пор он не мог понять, почему же он ее так сильно любит, что не может жить без нее; только сегодня, выйдя на улицу и вдохнув мартовского воздуха, он понял: от нее пахло весной. Это никак не зависело от ее возраста, от нее всегда будет нести весной. Даже если бы она пукнула, а это случилось только раз, все равно пахло весной. И не было в ней ни одного кусочка тела, которого бы он не любил. Он готов был целовать ее пятки, подмышки, редкие прыщики, случайно забредавшие на ее кожу, а утром — заспанные гениталии.

До развода никогда не доходило, хотя разговоры были, да что там разговоры, даже драки. Женщины любят помахать руками, а мне-то что, пусть машут, иногда я уворачивался, чаще нет, было в этом что-то садомазохическое, садово-парковое, когда наступаешь на одни и те же грабли из развлечения. Все заканчивалось, как обычно к утру, наступало перемирие, разводные мосты смыкались вновь, мой упрямый смычок играл на ее тонкой скрипке отрывок из балета Ромео и Джульетта. Это и было тем самым противоядием от развода. От брака до развода один шаг: то ли растяжение получишь, то ли станешь гибче. Закроешь в себе боль на замок и лыбишься, как дурак, сквозь нее, а ключ выкинешь куда подальше, чтобы не было возможности кому-либо жаловаться.

Мы балансировали на грани, как и природа, в которой успех одного человека всегда обусловлен неудачей другого. Точно так же продолжительность жизни одного старика или старухи могла послужить смертью младенца или подсознательным падением рождаемости. Город, каким бы он ни был прекрасным, тоже погружался в печаль, стоило только пойти дождю. Отсюда мои печальные мысли, скорее всего. Горизонт съел туман, я сбавил скорость. Я не видел будущего, что меня там ждет. Навстречу по противоположной полосе, выныривая из тумана, шли другие машины. Они переходили с рыси на галоп. Казалось, они возвращались. «Им не понравилось мое будущее или свое». Они возвращались в прошлое. Я пытался отвлечься. Меня это не пугало, мой железный конь медленно перебирал колесами, объятый облаком. Радио передавало новости: синдром Буша в Штатах, Украина снова становилась окраиной, новые ковровые дорожки от Оскара, тот в который раз удивил своими вкусами, я переключил на джаз. Женский голос Шаде убаюкивал меня. Резко ударил по тормозам и остановился на расстоянии одной жизни от автобуса. «Если бы она сидела рядом и пела, тогда бы еще куда ни шло». Красные фонари автобуса погасли, я разменял джаз на рок и тронулся вслед за ними.

* * *

— Весна наступила? — смотрел я улыбкой на прическу жены, которая пришла в спальню из ванной. Губы ее улыбнулись. Я продолжил: — Откуда ты знаешь о влиянии косичек на поведение мужчин в период весеннего спаривания?

— При чем здесь весна? Она мне надоела уже на восьмой день, — встала передо мной Шила.

— О, я помню этот день.

— Да-да, когда вместо тюльпанов ты притащил хризантемы.

— Кто скажет, что хризантемы — это не цветы, пусть первым бросит в меня букет невесты.

— Лови, — показала она всем видом, что бросается в мои объятия.

— Ты маленькая девочка, — протянул я руки, будто готов ловить. Но Шила осталась на месте.

— Ну, да, ей уже двадцать пять, — взяла одну из своих косичек.

— Не в этом дело, дело в том, что когда мы переходим дорогу, ты до сих пор ищешь мою руку.

— Мне постоянно нужна опора. Для счастья.

— Гениально. Может, ты знаешь, в чем состоит гений женщины? — упали мои руки обратно, бесхозно, будто обиделись.

— В умении вовремя и со вкусом перекинуть ногу на ногу.

— Я люблю тебя.

— Ну, что так по-детски.

— А как по-взрослому?

— Я хочу от тебя детей, — не верила собственным словам Шила. Будто произнесенные, они должны были вызвать в ней доверие.

* * *

Я вышел из парадной, передо мной возник проспект, заросший особняками. Рядом его жена — улица и дети, брошенные по сторонам на произвол судьбы — переулки, дворы, скверы и подворотни. Скверно на душе, на дворовых площадках тоже пусто. Все развиваются на таких, пока не дорастут до больших площадей, дворцовых, на которые можно выйти, чтобы испытать судьбу всем миром или всей войной. В песочнице скучали оставленные, словно орудия на поле боя, пластмассовые игрушки: машинки, совки, лопатки и прочая техника. В моем детстве игрушки так не оставляли, ими дорожили, хотя, как твердили вокруг тогда, мы находились в шаге от коммунизма. Когда-то и я сооружал дворцы и замки из песка, ну, замки это громко, так как они были поставлены на поток, штамповали ведрами, переворачивая их, заполняли песочницу типовыми застройками. Что посеешь, то и пожнешь, а вот строил бы замки, глядишь, жил бы сейчас пусть не во дворце, но в частном загородном доме, как Марс. Когда-то я жил на этих детских площадках, я ползал по железобетонным зверям, я качался на качелях, качели, правда, в моей жизни остались, катаясь на них, я все больше убеждался в том, что на любых качелях хорошо кататься вдвоем. Качели тоже были пусты. Дети вышли. Без них спокойно и скучно. Они променяли песочное на жидкокристаллическое, они лезли из своего в другие красочные измерения. Они там были сильнее, быстрее, ловчее. Их привлекало могущество, которого там можно было достичь за мгновения. Здесь на это можно угробить жизнь, и не факт, что достигнешь. Да, измерение наше, увы, устарело, барахлит и покрылось плесенью. Оно антикварно, музейно, ретроградно. В бюро — бюрократы, в чувствах — чудовища, в море любви — пена, в богатстве забыли про Бога люди, люди забыли, что вдохновение — это вдох, обогащение — это Бог. Одна радость — женщины. Всякая женщина по весне, скинувшая с себя кольчугу быта и натянувшая на голые ноги легкость бытия, расценивалась мною как весна. Я выходил в них, я дышал ими, иногда солнце их улыбалось мне тоже. В ответ. Счастье мне приносила одна, но много, каждый день она приносила мне радость, полные пакеты, полные карманы, полные глаза радости.

Конец ознакомительного фрагмента